Владимир Булдаков

Путь к Октябрю

Вопрос «Зачем нужна была революция?» давно сменился в нашем революционно-перестроечном обществе дружным «Долой!». Правда, при уточнении объекта недовольства мнения расходятся. «Долой Октябрьскую революцию и большевиков, предавших Февраль, который сделал Россию самой свободной страной в мире!» — негодуют «демократы». «Долой заодно и Февраль, социалистов, либералов и прочих “жидомасонов”, погубивших «процветающую» дотоле Великую Россию!» — неистовствуют «патриоты».

Те и другие, впрочем, одинаково не терпят намеков на собственное невежество. Психологически это понятно: легко ли признать за собой роль статистов в сцене бунта на корабле официальной пропаганды? Как бы то ни было, те и другие всего лишь беспомощно перетасовывают догмы, которые были призваны убедить в исторической неизбежности смены доморощенного капитализма социализмом со «сталинско-брежневским лицом». Представим наиболее расхожий набор этих догм.

Оказывается, в начале XX в. Россия была страной среднеразвитого капитализма, а по общему объему промышленного производства входила в пятерку крупнейших держав мира. Она являлась «слабейшим звеном» империалистической системы, что создавало оптимальные условия для социалистического переворота. Но после свержения монархии в феврале 1917 г. создалось двоевластие буржуазного Временного правительства и Советов. Поскольку не были выполнены требования народа — прекратить войну, установить 8-часовой рабочий день, ликвидировать помещичье землевладение, нациям дать право на самоопределение, — возникла возможность перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

Возглавляемая Лениным большевистская партия, учитывая «несознательность» масс, первоначально ориентировалась на мирный переход власти к Советам и вытеснение «засевших» там меньшевиков и эсеров («Апрельские тезисы»). После июльских дней, когда двоевластие сменилось единовластием буржуазии, большевикам пришлось взять курс на вооруженное восстание. Постепенно они сформировали из «передовых» рабочих, крестьян, солдат «политическую армию социалистической революции», которой противостоял лагерь буржуазии и мелкобуржуазных соглашателей. Общенациональный кризис разрешился бескровной победой Октябрьского вооруженного восстания и установлением, согласно воле большинства народа, диктатуры пролетариата в форме Советов. Было создано первое в мире социалистическое государство, выстоявшее в развязанной внешней и внутренней контрреволюцией гражданской войне. Утвердился высший тип демократии — однопартийная система «прямой» демократии, — пригодный на все времена для всех стран и народов.

Вот то прокрустово ложе, в которое втискивалась живая плоть революции ради политических удобств ее псевдонаследников. Путь к Октябрю стал напоминать нечто вроде «исторически предопределенного» и «неуклонного» движения от пятилетки к пятилетке, от съезда к съезду.

Такие представления формировались десятилетиями, вольными или невольными усилиями многих историков. Но основная моральная ответственность, вероятно, ложится на тех «улучшателей истории», которые даже в перестроечные годы все еще убеждали читателя в существовании «оптимального сочетания» объективных предпосылок социализма в России. Как бы то ни было, сегодня очевидно, что подлинную историю Октября приходится постигать заново. И начинать надо с самого элементарного.

Была ли Россия готова к социализму?

Обратимся к наиболее «скучной» теме — предпосылкам революции. В прошлом они искусственно селекционировались нашими обществоведами, причем предпосылки Октября и предпосылки социализма намеренно не различались. И это в то время, как сами вожди Октября утверждали, что в России социализм не мог победить «непосредственно и немедленно», что Октябрьский переворот произошел в мелкокрестьянской стране именно благодаря отсталости ее капитализма.

Говоря о субъективных предпосылках социализма, следует прежде всего задаться вопросом: исчерпал ли себя к 1917 г. капитализм? Из перспективы сегодняшних дней можно говорить лишь о критическом моменте его развития как формирующегося мирового целого, о нежизнеспособности в этих условиях отдельных его звеньев, таких, как империалистическая Россия. Поэтому важно уяснить особенности и исторический тип капиталистической эволюции России.

Современные исследователи выделяют три типа («модели», «эшелона») капиталистического развития. Для Западной Европы и США характерен естественно-исторический тип, когда основные противоречия внутринационального развития приводят к созданию механизма представительной демократии, позволяющего избежать революционного взрыва или ослабить его разрушительные последствия. Позднее возникает другая, «догоняющая» модель развития, когда внешние причины заставляют государство активно «насаждать» капитализм, вторгаясь в хозяйственную жизнь страны (Восточная Европа, Испания, Япония, Россия). Страны и народы большей части Азии, Латинской Америки, Африки попадают в «третий эшелон», где воздействие передовых империалистических держав подавляет традиционные общественно-экономические уклады и навязывает зависимый — колониальный, полуколониальный или неоколониальный — тип капиталистической эволюции. Это деление приближается к ленинской классификации различных стран по «типам», или «историческим ступеням», развития соответственно географическому и этническому фактору (см.: Полн. собр. соч. Т. 30. С. 351—356, 389, 392). Опыт показал, что «второй эшелон» представляли страны-«маргиналы», расположившиеся на ближайшей периферии развитого капиталистического мира. Все они в свое время попытались решить задачу ускоренной капиталистической эволюции с помощью правоавторитарных режимов.

Объективно Октябрьскую революцию можно было бы рассматривать как попытку леворадикального «уклонения» от военно-диктаторского режима. Действительно, Троцкий задолго до Октября предсказывал, что в России победа буржуазии объективно невозможна, а Ленин убеждал российских социал-демократов в необходимости поскорее миновать «революционно-демократическую» стадию развития. Большевики считали себя всего лишь отрядом международного пролетариата, «звеном в цепи мировой революции» и не рассчитывали победить «одними своими силами», без мировой революции (Полн. собр. соч. Т. 42. С. АЗ-44, /). Внутренних условий для победы социализма в России не существовало, но учитывался шанс активно включиться в мировую революцию или заняться подготовкой этих условий усилиями революционной власти.

Каковы же особенности эволюции России, каково их воздействие на развитие революционного процесса в 1917 г.?

Ответ на этот вопрос связан с оценкой геостратегического фактора, подытожившего тысячелетнюю историю России. Прежде, чем стать страной «второго эшелона» капитализма, Россия уже была громадной полиэтничной империей — «сложной системой», чрезвычайно своеобразно реагирующей на импульсы извне. Существование гигантской по территории и численности населения многонациональной державы было немыслимо без сильной центральной власти. Первоначально империя держалась инертностью и многоукладностью хозяйственной жизни страны, демографической разреженностью и политической косностью основной массы населения. Но позднее, после поражения в Крымской войне, государственная власть вынуждена была приступить к модернизации экономики. Это привело не только к взаимопереплетению феодальных и капиталистических отношений, но и к параллельной эволюции тех и других.

Создание рынка свободной рабочей силы, необходимого для быстрого развития капитализма, сдерживалось крепостничеством, затем его пережитками, наконец, существованием крестьянской общины. Система крупного производства создавалась в условиях, ограничивающих развитие свободной конкуренции, в исторически сжатые сроки, самые этапы ее складывания оказались смещены (сначала тяжелая, а затем легкая промышленность). Наконец, в отличие от западноевропеиских стран промышленный переворот в России произошел без аграрно капиталистического переворота. Такой тип промышленного развития формировался в результате прямого вмешательства государства, его протекционистской политики и широкого использования иностранных капиталов. В результате деформировались соотношения между экономическим и социальным развитием страны.

Устойчивость капитализма как общественной системы, основанной на принципах саморегуляции, требует исторической длительности «притирки» естественно вырастающих элементов и звеньев ее механизма, а также развитой инфраструктуры. Россия же в период с 1861 по 1913 г., по некоторым данным, в 12 раз увеличила объем производства, но отставание от ведущих капиталистических стран населения оставалось громадным. Народ не ощущал положительных социальных последствий такого сдвига. Предпринятый рывок усилил разлаженность народного хозяйства, довел его до критического состояния.

К началу XX в. в России перспективы эволюционного прогресса уже не существовало. Во всяком случае, самодержавие, растущий бюрократический аппарат, придававшие российскому империализму «военно-феодальные» черты, не допускали появления такой возможности. Капитализм в России не только не создал целостности хозяйственной жизни и относительного культурного единства нации, как это было в странах «первого эшелона», но и привел к прогрессирующей замкнутости различных общественно-экономических укладов, растущей социальной напряженности во всех классах и слоях населения.

Сама по себе многоукладность не являлась ни уникальной особенностью России, ни тем более источником революции. Любая развивающаяся общественно-экономическая система многоукладна. Национально-своеобразный облик экономического и социального прогресса выражается в «органичности» сочетания традиционных укладов с наиболее передовыми. Для империалистической России, напротив, стал характерен углубляющийся разрыв между укладами. «Противоречие между сравнительно развитым капитализмом в промышленности и чудовищной отсталостью деревни становится вопиющим» (Полн. собр. соч. Т. 16. С. 301, 417), — отмечал Ленин. Это было сказано о стране, где к 1917 г. из 160 млн населения более 130 млн проживало в деревне.

Наиболее радикальной попыткой преодолеть это растущее противоречие могла стать столыпинская аграрная реформа. Суть ее состояла не просто в устранении аграрной напряженности, неизбежно принимавшей антипомещичью направленность. Путем выделения из общины крепких хозяев и пролетаризуемого слоя, ликвидации аграрного перенаселения в центре страны с помощью переселенческой политики, частично поступившись интересами помещиков, в принципе можно было сбалансировать развитие промышленности с эволюцией аграрного строя. Но итог получился обратным. Во-первых, выделение из общины кулаков встретило резкое сопротивление крестьян, привыкших психологически компенсировать рост своей нищеты иллюзией мирского «равенства». Как результат, повышалась привлекательность социальных утопий, усиливавших социальную замкнутость сельских обществ. Во-вторых, переселенческая политика привела к столкновению мигрантов с коренным населением окраин А (Средняя Азия, Казахстан, Сибирь), представлявшим совсем иной уклад хозяйства и ничуть не менее нуждавшимся в земле. Аграрная напряженность, следовательно, из центра страны распространилась на окраины. В-третьих, из-за неудачно организованных переселений появились «обратные» мигранты — пауперизованная и крайне озлобленная крестьянская масса. В конечном счете хозяйственная замкнутость деревни не была преодолена, антипомещичьи настроения крестьянства усилились.

В апреле 1917 г. была образована так называемая межпартийная Лига аграрных реформ — неправительственная организация, взявшаяся выяснить перспективы сельского хозяйства, исходя из следующих принципов: основу будущего аграрного строя должно составить трудовое кооперативное крестьянское хозяйство; при передаче ему земли должны учитываться местные особенности; землеустройство должно быть связано с общими условиями развития экономики страны и мирового разделения труда. Эти принципы не вызывают возражения, но опубликованные самой Лигой статистические данные показали, что реформирование сельского хозяйства по общегосударственному плану «сверху» безнадежно запоздало. Выявилось следующее: по урожайности зерновых Россия резко отстает от всех европейских стран, США, Японии; разрыв между темпами роста населения и производительностью сельскохозяйственного труда все более увеличивается; возможности экстенсивного развития сельского хозяйства в центре страны исчерпаны; отставание зернового производства особенно ощутимо в промышленно развитых районах (за исключением Юга России); крестьянское движение в случае его усиления грозило парализовать центр страны и сомкнуться с движением промышленного пролетариата.

Развитие капитализма в городе влекло к еще более взрывоопасным последствиям. Российский капитализм практически не знал стадии свободной конкуренции. В отличие от стран первого эшелона активно развивался государственный капитализм, и лишь в тени его шла «естественная» монополизация. В ведении государства сосредоточились крупнейшие казенные предприятия, работавшие в основном на оборону. Они, в сущности, не знали прибыли, паразитировали на госзаказах. Отсюда — технологическое отставание, высокая концентрация рабочей силы. В 1915 г. 60 процентов всех рабочих крупной машинной индустрии в России были заняты на предприятиях с числом рабочих свыше 500. Подавляющая часть рабочего класса была сосредоточена в Петрограде, Центральном промышленном районе, на Юге и на Урале. В политических и административных центрах России неумолимо разрасталась та социальная среда, для которой, по данным современных специалистов, был характерен особый тип психологии — неприятие всего «общества» и его ценностей, склонность к коллективному противодействию ему. Этот фактор приобретал колоссальное значение для судеб страны.

Поясним это на примере 400-тысячного фабрично-заводского пролетариата Петрограда, составлявшего около 12 процентов всех промышленных рабочих России. В начале 1917 г. на 379 заводах, работавших в основном на оборону, насчитывалось 237 тыс. рабочих, или треть всех рабочих металлообрабатывающей промышленности России. На 14 столичных заводах-гигантах было сосредоточено 132 тыс. рабочих. Ничего подобного нигде в мире не наблюдалось. В годы войны часть рабочих была призвана в армию, затем возвращена в связи с нехваткой квалифицированной рабочей силы. Около половины нового пополнения рабочих были выходцы из деревни, другим его источником были непролетарские массы города, беженцы и эвакуированные. Почти 16 процентов столичного пролетариата составляли представители нерусских национальностей. Прослойка «рабочей аристократии» была ничтожной, жизненный уровень всей массы рабочих катастрофически падал.

В других регионах пролетариат также активно впитывал в себя быстрорастущие маргинальные (отколовшиеся от своей среды) элементы общества. Отражая развал его структуры, они явились вместе с тем катализатором социальной напряженности. Все это усиливало воздействие пролетариата на другие слои общества. Все общественные движения стали приобретать черты антигосударственной направленности: демократы выступали против царизма, либералы и крайние правые — против бюрократии.

Особенностью России была слабость экономической инфраструктуры, прежде всего транспорта. Увы, этого явления, похоже, никто не замечал, ибо все тогдашнее механистическое мышление (как, впрочем, и наше современное) было ориентировано на валовые показатели роста индустрии. Хотя государство вложило значительные средства в железнодорожное строительство, транспортная система стала к 1917 г. наиболее уязвимым звеном народного хозяйства. В 1917 г. развал народного хозяйства, голод в городах оказался связанным с кризисом транспорта. Состояние перевозок в значительной степени предопределило революционный взрыв, ход гражданской войны, повлияло и на последующее развитие страны.

Казалось, ряд обстоятельств облегчал России хозяйственные трудности, связанные с мировой войной: финансовое положение страны издавна стабилизировалось государством; она не зависела в такой степени, как Англия или Германия, от импорта; поражение в русско-японской войне должно было стимулировать развитие военной промышленности и обновление армии; потребности в сырье и топливе могли удовлетворяться за счет внутренних ресурсов, недостаток рабочей силы — восполняться за счет аграрного перенаселения; свертывание хлебного экспорта позволяло более полно удовлетворять внутренние потребности. На деле война поразила систему хозяйственных связей — прежде всего между городом и деревней.

Объективно царизм принимал меры для перевода экономики на военные рельсы. Были созданы Особые совещания по обороне, продовольствию, топливу и перевозкам. Вводились «твердые» цены на хлеб, с конца 1916 г. — продовольственная разверстка; Временному правительству осталось лишь по примеру Германии и Австро-Венгрии ввести хлебную монополию. Но чиновничье регулирование экономики не дало ожидаемого результата. Оно не могло использовать традиции капиталистической саморегуляции. Критическим стал 1916г. (рост эмиссии бумажных денег, падение покупательной способности рубля вдвое против довоенной, посевных площадей — на 26 процентов, продукции животноводства — на 30 процентов). За 1917 г. курс рубля упал в 7 раз в сравнении с довоенным. Надвигался голод. Обнищание масс, расщепление традиционных социальных структур, увеличение массы деклассированных элементов — все это не создавало предпосылок перехода к социализму, хотя социальный взрыв назревал.

Война необычайно усилила миграционные процессы. Под ружье было поставлено 15,5 млн человек наиболее активного населения, из них — до 13 млн крестьян. В городах концентрировались массы солдат: численность одного лишь столичного гарнизона составляла 180 тыс., а вместе с войсками ближайших пригородов Петрограда она достигала 300 тыс. Из прифронтовых губерний в Центральную Россию стремился поток беженцев, сюда же были перемещены квалифицированные рабочие из Польши и Прибалтики. Широко использовался труд военнопленных и чернорабочих из Китая. Общая численность занятого в народном хозяйстве контингента временного населения России в 1917 г. превысила 6 млн. Выбитые из привычной жизненной колеи, «маргинализованные» элементы выступали в роли детонатора революции. Они же обеспечивали некоторую взаимосвязь между питающими ее потоками. В то время как старое общество переживало распад системообразующих связей, силы разрушения складывались в некое антигосударственное единство.

Следовало ли из этого, что Россия готова к социализму? Вовсе нет. В одной из последних работ Ленин даже назвал «бесспорным» положение об отсутствии экономических, культурных предпосылок для социализма в России (см.: Полн. собр. соч. Т. 45. С. 380).

Как ни парадоксально, исход Октября был достаточно четко предсказан еще до переворота. А. А. Богданов, в прошлом соратник В. И. Ленина, считал, что в годы войны капитализм повсеместно приобрел черты «военного коммунизма» — «авторитарно-регулируемой организации массового паразитизма и истребления», что не облегчало, а затрудняло переход к «товарищеской организации производства», то есть к социализму. Богданов полемизировал с теми (отнюдь не только большевиками), кто был убежден, что из состояния «военного коммунизма» пролетарская власть относительно легко может вывести страну. Однако такие предостережения большевиков не смущали. Ленин исходил при этом вовсе не из врожденного «деспотизма», как многие склонны сегодня считать. Напротив, он полагал, что всеобщая революционная инициатива трудового народа превратит «военный коммунизм» в совершенно новое качественное состояние. Такая установка подкреплялась убежденностью в нежизненности в России представительной демократии.

Исторические шансы представительной демократии

3 марта Ленин писал А. М. Коллонтай: «Неделя кровавых битв рабочих и Милюков + Гучков + Керенский у власти!! По «старому» европейскому шаблону... Ну что ж! Этот «первый этап первой (из порождаемых войной) революции» не будет ни последним, ни только русским». Такой поворот событий Ленин предвидел. Незадолго до Февраля в одном из писем он спрашивал: «Нет ли у Вас брошюры Бакунина “Парижская Коммуна и понятие о государственности?”... Нельзя ли достать у анархистов на несколько дней?» (Полн. собр. соч. Т. 49. С. 399, 393; Т. 30. С. 341). Для Ленина было ясно, что в революционной России традиционные формы демократии обречены. В перспективе времени очевидно: переломные эпохи требуют концентрации власти для усиления ее эффективности.

Политическая поляризация общества, рано или поздно упирающаяся в вопрос о власти, — обычный итог попыток сдержать социальную революцию. Наше общественное сознание, однако, больше верит сегодня в «заговор большевиков». Системный подход требует избавления от манихейства сталинской эпохи — примитивного видения мира в черно-белом цвете. Двоевластие и приход к власти большевиков следует оценить с точки зрения состояния политических связей российского общества. Дело вовсе не только и не столько в одной лишь «партии нового типа», руководствовавшейся «устарелым» для лидеров II Интернационала лозунгом «превращения войны империалистической в войну гражданскую». Вся партийно-политическая структура российского общества представляла для своего времени «новый тип» исторического развития. Большевизм был его составной частью.

В процессе возникновения на рубеже XIX—XX вв. в России политических партий выявился весьма примечательный «обратный» порядок складывания политической структуры общества: сначала сформировались пролетарские и крестьянские (социал-демократические и народнические) партии, затем буржуазно-либеральные (кадеты и октябристы), наконец, реакционно-помещичьи. Очевидно, что этот процесс направлялся разрушительным по отношению к старому миропорядку импульсом.

В 1917 г. в России действовало около 50 партий. Как правило, они создавались не «снизу» на базе каких-либо сложившихся общностей, а как бы «сверху» — так называемой разночинной интеллигенцией. В России интеллигенция с ее естественным тяготением к функциям управления и лидерства не вписывалась в систему общественного разделения труда. Отсюда особая форма ее политизированности, противостоящая как деспотизму власти, так и народной привычке к произволу, собственному бесправию и духовному изоляционизму. Независимо от субъективных намерений интеллигенция все более расшатывала устои традиционного массового сознания и само здание российской государственности, начинала создавать несовместимый с ними тип политической культуры, тяготеющий к западному. В условиях массовых движений и упрощенных представлений о путях прогресса это создавало опасность межпартийного развала неокрепшей ткани буржуазного общества. Так и случилось в 1917 г.

Численность и состав партий в 1917 г. все еще не исследованы. Известные данные о численности большевиков и меньшевиков (350 тыс. и 200 тыс. к концу 1917 г., в 1907 г. соответственно 58 тыс. и 45 тыс.) следует оценивать с учетом того, что в 1917 г. существовали и объединенные организации. Руководство партий существенно изменилось. У меньшевиков на первый план выдвинулись практики соглашательства с буржуазией — лидеры Петроградского Совета Н. С. Чхеидзе, И. Г. Церетели (побывавший на посту министра почт и телеграфов во Временном правительстве), М. И. Скобелев (министр труда). Для меньшевиков стал характерен фракционный разброд; большевики, напротив, преодолев кризис, упрочили свое единство. Из «старых» большевиков в руководстве остался Ленин; выдвинулись «молодые» — Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, наконец, примкнувший к партии Л. Д. Троцкий. Именно эта четверка весьма несхожих между собой по образу мысли, темпераменту и воле идеологов большевизма и получила на выборах в ЦК на VI съезде партии наибольшее число голосов (соответственно 133, 132, 131 и 131 из 134). Что касается Сталина, то его фигура на фоне событий 1917 г. осталась почти незаметной.

В партии эсеров на начало 1907 г. состояло 63 тыс. человек, к ней тянулись соответствующие национальные партии. В составе этой «крестьянской» партии преобладали рабочие, но среди 39 членов руководства было всего 3 рабочих и крестьян. Данные о численности эсеров в 1917 г. сильно расходятся: от 400 тыс. до 800 тыс. В партию нахлынуло городское мещанство, она сделалась в значительной степени неуправляемой. Постепенно выделилось ее левое крыло, возглавляемое М. А. Спиридоновой. Признанным идеологом партии оставался В. М. Чернов. Но он, став министром земледелия во Временном правительстве и столкнувшись с противодействием кадетов, не показал себя дееспособным политиком.

Численность кадетов в 1905—1907 гг. достигала 50 тыс., в 1917 г. — 70 тыс. В руководстве партии преобладала профессура, юристы. Лидерство обычно удерживал П. Н. Милюков. Ближайшее его окружение составляли видные юристы Ф. Ф. Кокошкин (ключевая фигура в Юридическом совещании Временного правительства и Особом совещании по выработке закона о выборах в Учредительное собрание), В. Д. Набоков (управляющий делами Временного правительства) и М. М. Винавер. Это был своеобразный политический штаб российской буржуазии.

Партии правее кадетов в 1917г. сошли со сцены как организационное целое, но сведения о черносотенцах представляют интерес. В 1905—1907 гг. они насчитывали 410 тыс., их социальную базу составляли крестьянство и деклассированные элементы города. Осенью 1917 г. черносотенцы заметно оживились, подвергая Временное правительство нападкам справа.

Обратим внимание на территориальное размещение партий. По данным на 1905—1907 гг., организации РСДРП имелись в 494 населенных пунктах, из них в сельской местности — 144; эсеров соответственно в 508 и 277; кадетов — в 360 и 72; черносотенцев — в 487 и 222. Из этого следует, что поляризация общества углублялась; политическую жизнь страны определял город; между ним и деревней существовал разрыв в типе политической культуры; партийных функционеров и печати не хватало, чтобы нести новые идеи в сельскую местность. В 1917 г. эти тенденции приобрели необратимый характер. Формально правительственная власть по своему партийному составу все более «левела», однако отчуждение ее от народа неумолимо прогрессировало. Наибольшее недоверие масс вызывали кадеты.

Кадеты выдвигали идею длительной буржуазной эволюции страны по западному образцу на парламентарной основе. Но поскольку они выступали за продолжение империалистической войны, против всевластия Советов, безвозмездной передачи земли крестьянам и федерализации страны, идеалы демократии казались им несвоевременными. Отсюда — полное неприятие кадетами инициативы масс. Соседей слева, меньшевиков и эсеров, Милюков считал полезным политическим орудием, без которого «веревку из народа не совьешь». В августе 1917 г. в конфиденциальном письме членам ЦК своей партии Милюков писал, что «спасение России в возвращении к монархии... народ не способен воспринять свободу». Следовательно, буржуазия в 1917 г. выступила против демократической перспективы и потребовала «хирургической операции» над революцией.

Меньшевики и эсеры сохраняли надежды на демократию. Если первые оглядывались при этом на лидеров II Интернационала, то эсеры исповедовали идею «особого пути» России к социализму. Предполагалось, что крестьянская кооперация после перехода земли в общенародное достояние приведет к созданию саморазрастающихся очагов социализма в экономике. Но после Февраля эсеры молча признали меньшевистские аргументы в пользу передачи власти буржуазии. Те и другие упорно выступали за упрочение парламентаризма, социальное реформаторство, собирались «контролировать» буржуазию и заставить ее добиться от союзников начать переговоры о мире «без аннексий и контрибуций». Лидеры меньшевиков и эсеров словно задались целью не замечать, что российская буржуазия мечтает совсем о другом. Склонность соглашателей к самообману проявилась и в лозунгах «революционного оборончества», и в готовности терпеть оттягивание созыва Учредительного собрания, и в призывах к крестьянам воздержаться от захвата земли. Поведение меньшевиков и эсеров воплощало колебания средних слоев, вынуждая революцию топтаться на одном месте до тех пор, пока на смену демократии не пришла бы «диктатура сабли». Сложилась ситуация, когда партии, составлявшие два правящих Россией блока — «блок эсеров с меньшевиками и блок этого блока с кадетами», — не доверяя друг другу, не доверяя своим лидерам в правительстве, все беды революции стали списывать на «злокозненность» большевиков (Полн. собр. соч. Т. 32. С. 382—383). Правящие верхи, прикидываясь революционным конвентом, на деле возрождали старую централистскую традицию, не имея сил для ее проведения.

В правительственных сферах отсутствовал даже минимум единства, необходимый для создания эффективного механизма государственного управления. К тому же соглашатели обнаружили полную неспособность к конструктивной работе. Неудивительно, что кадетские правоведы успешно одурачивали их на почве буквы «закона» и «права». Это сказалось на незаметной работе Юридического совещания при Временном правительстве, блокировавшего слишком «радикальные» законодательные потуги новой власти с помощью ею же провозглашенного принципа «непредрешения» воли Учредительного собрания — этого фетиша демократии. Нечто подобное происходило и в Особом совещании по выработке закона о выборах в Учредительное собрание. Это совещание собралось лишь в мае 1917 г. (за такой срок иные революции уже успевали созвать свои аналогичные органы). Кадетские «государственники» легко увлекли соглашателей на нескончаемый путь выработки «самого совершенного» закона.

Обычная буржуазно-правовая система основывается на раздельности законодательной, исполнительной и судебной власти. Все это в условиях независимости общественного мнения составляет механизм социальной саморегуляции. Но победившие революции, независимо от провозглашенных целей, авторитарны, ибо утверждаются через ломку старого и «захват» народом политической свободы. Революционные массы ждут вовсе не «самых совершенных» программ, выработанных кабинетными учеными, а всего лишь наиболее общих принципов, которые не мешали бы им самим перестраивать социальную и экономическую жизнь. Созданная Февральской революцией власть могла бы стать и демократичной, и эффективной, если бы Временное правительство стало простым исполнителем воли Советов. Но это означало бы конец буржуазного характера власти. Поэтому кадеты и провозглашали идею правовой преемственности старой и новой власти, а Временное правительство провело серию законодательных актов, призванных ограничить действия общественности на местах. Еще дальше в попытках свернуть инициативу масс готово было пойти Юридическое совещание. Оно предложило для России в качестве образца политическую систему Франции периода III Республики: сильная президентская власть, двухпалатный парламент, отсутствие местного самоуправления при внешнем торжестве политических свобод.

Проблему местного управления Временное правительство попыталось решить путем перемещения власти из рук губернаторов в руки председателей губернских земских управ, а затем губернских комиссаров, назначаемых «сверху», но «по согласованию» с органами самоуправления. Налицо было усиливающееся противоречие между бюрократическим аппаратом центра и народной инициативой мест.

Двоевластие приобрело на деле куда более сложную конфигурацию, чем принято считать. Обычно подразумевается, что на местах ситуация повторяла столичную: Советам противостояли «буржуазные» органы власти. В действительности и возникшие в марте исполнительные комитеты, и демократически избранные позднее органы самоуправления имели коалиционный характер — в них входили представители Советов. На местах, в силу фактической размытости функций управления и самоуправления, наложения представительной и «прямой» демократии, существовало не двоевластие, а своеобразное «двоецентрие» (в национальных районах — даже «троецентрие»): с развитием революции власть как бы перемещалась от городских дум и земств к Советам (или национальным организациям). Это проявило себя в феномене так называемых республик (Кронштадтская, Ташкентская), когда местные Советы, приобретая полноту власти в результате требований масс, выходили из повиновения правительству. Таким положением и объясняется тот факт, что после победы Октября в Петрограде началось триумфальное шествие Советской власти по всей стране, а гражданская война первоначально приобрела «мягкие» формы.

В то время как провинция сдвигалась влево, столицу сотрясали политические кризисы. Апрельский кризис разразился из-за «ноты Милюкова», обещавшего союзникам «войну до победы». Созданное в мае коалиционное правительство, тоже ставившее целью воевать за «мир без аннексий и контрибуций», в свою очередь, не избежало кризиса; характерно, что антивоенная июньская демонстрация была направлена и против оборонческих установок руководимого соглашателями Первого Всероссийского съезда Советов. Июльский кризис приобрел уже черты стихийного восстания против «министров-капиталистов». Корниловщину и ее разгром в конце августа можно рассматривать как самый острый политический кризис, вызванный непосредственной угрозой контрреволюционной диктатуры и предопределивший победу Октября.

Между событиями конца августа и конца октября лежала полоса своеобразного беспрерывного кризиса представительной демократии. Осознав, что всеобщая подача голосов уведет страну «влево», и буржуазия и соглашатели попытались свернуть непосредственное волеизъявление народа с помощью корпоративного представительства, созвав Демократическое совещание, а затем Предпарламент. Но эти суррогаты демократии лишь до конца обнажили неизбежное: существующий правопорядок обернется режимом диктатуры. Вопрос был лишь в том, какие формы она примет: торжества военщины или бутафорской фигуры Керенского?

Уже к августу 1917 г. даже среди людей, симпатизировавших в прошлом демократии, наблюдалось острое недовольство активизацией масс, отождествляемой с анархией. Так, в резолюции I съезда врачей отмечалось, что «связь между партийными доктринами и стремлениями народных масс» породила «острый психоз». Для «ускоренного выхода из аморфного беспомощного состояния государства» медики предлагали отказаться от созыва Учредительного собрания и ввести военное положение, то есть покончить с демократией с помощью контрреволюционной военщины. Страна не умела пользоваться парламентарной демократией; революция, со своей стороны, требовала концентрации власти, а не распыления ее. Традиционные формы демократии были обречены; недаром у Керенского в октябре почти не оказалось защитников. Народ стоял перед выбором: либо диктатура буржуазии, либо диктатура пролетариата. Но тогдашним представителям «революционной демократии», все еще завороженным мнимой полнотой политических свобод, так и не удалось это осознать. Не избежали колебаний и большевики.

Несомненно, в марте — апреле 1917 г. налицо был и кризис в большевистской партии, вызванный стремительностью перехода от реакции к политической свободе. Опасность исходила прежде всего от Каменева и Сталина, предложивших тактику «давления» на Временное правительство и объединение по образцу 1905 г. с меньшевиками. Лишь на Апрельской конференции возобладала позиция Ленина: Февральская революция является первым шагом на пути «превращения империалистической войны в гражданскую», необходим второй шаг — переход власти к пролетариату и создание республики Советов. Утвердилось представление, что Временное правительство в области внешней политики не заслуживает никакого доверия и необходима последовательная борьба с «революционным оборончеством». Складывалось убеждение, что Советам предстоит взять власть «не для создания обычной буржуазной республики или непосредственного перехода к социализму», а с тем чтобы сделать лишь первые шаги к этому переходу; непосредственная революционная практика масс должна была породить новую политическую культуру, новый тип демократии, преодолевая бюрократизирующее сопротивление буржуазии и соглашателей (см.: Полн. собр. соч. Т. 31. С. 161—162, 356—357, 378—379, 382, 385). Вся политическая культура буржуазии и соглашателей, как и весь старый мир, казалась большевикам абсолютно аморальной. Отсюда особый этический максимализм Ленина (нечто подобное было характерно для деятелей Великой французской революции). Осенью 1917 г. Ленин категорически возражал против включения в большевистский избирательный список бывшего «межрайонца» Ю. Ларина (по иронии судьбы именно он стал после Октября одним из инициаторов системы «военного коммунизма»). Ленин полагал, что выдвигать в большевистские верхи людей колеблющихся — значит превращать партию «в такое же поганое стойло карьеристов, как большинство европейских партий» (Полн. собр. соч. Т. 34. С. 345). Предполагалось, что нравственно и организационно совершенная партия должна быть способной довериться самостоятельной инициативе масс, их организациям (Полн. собр. соч. Т. 34. С. 204). Большевики полагали, что история «сама» движется к социализму, массовая революционная стихия помогает нащупать оптимальный путь этого движения. Было ли это реальным?

Народ и перспективы революции

Способность масс творить историю в нашей литературе как будто никогда не оспаривалась. Сомнения начинаются с вопроса: ведают ли массы о том, что творят? Сомнения такого рода в нынешнем столетии, отмеченном не только успехом народных движений, но и утверждением диктаторских режимов, понять нетрудно. На этом фоне вопрос о природе массового революционного действия встает весьма остро; проблема заключается в том, что образ мысли и действия народных низов всегда далек от «оптимальных» моделей прогресса, а в данном случае речь идет об участии в революции широчайших масс, отмеченных недостатком цивилизованности» и склонностью к стихийному «бунтарству».

Гигантский прогресс демократии в России после Февраля был налицо. Но какие ее формы преобладали? Мы выяснили, что в стране не только не сложился устойчивый механизм представительной демократии, и он, и отдельные его элементы постепенно уступали место различным формам группового разобщения. Россия покрылась широчайшей сетью самых разнообразных организаций — политических, профессиональных, профессионально-политических, национальных, кооперативных и просто «обывательских». Однако определяли их движение неизвестные на Западе устойчивые формы узкокорпоративной консолидации, обычно составлявшие основу представительной демократии. Массовая инициатива перешагнула через них.

В течение марта 1917 г. в 393 городах и населенных пунктах России было создано 513 Советов рабочих и солдатских депутатов. От их действий и зависела судьба страны. Они возникали стихийно, по инициативе самих масс, а не партий. И в то же время Советы — воплощение народных представлений о демократии — уступили власть Временному правительству, принятому первоначально за выразителя воли народа. Массы вовсе не отвергли и пути закрепления своих завоеваний через Учредительное собрание, ибо искали привычных гарантий от реставрации старого порядка. Возможно, если бы Первый Всероссийский съезд Советов объявил себя верховной властью в стране и под его эгидой состоялось бы Учредительное собрание, революции удалось бы нащупать некое новое соотношение между прямой и представительной демократией. Однако этого не произошло из-за противодействия меньшевиков и эсеров.

Демократия означает народовластие — и ничего более. Никаких конкретных государственно-правовых форм она не предполагает, более того, по сути своей противостоит абсолютизации тех из них, которые были известны другим народам. Чем более массовым является революционное движение, тем более многообразные формы демократии оно способно выявить, тем более сложным будет путь политического самоутверждения народа. Но вместе с тем социальная революция избирает «прямые» формы демократии, противится попыткам отмерять демократию «сверху» — в умеренных дозах и по заимствованным рецептам.

К сожалению, современное массовое сознание обычно не понимает естественной логики революции. В связи с этим заслуживает внимания точка зрения одного из советологов. Демократия в русской революции, пишет Розенберг, далеко не сводилась к представительной политике и гражданским свободам, а «означала непосредственное участие масс в решении социальных проблем, народную инициативу в решении широкого круга вопросов... Как таковая, демократия, или, точнее, процесс демократизации, предполагал децентрализованный народный контроль над всеми сторонами общественного и гражданского управления с помощью новых, созданных массами институтов, которые вовсе не обязательно должны быть выборными или формально представительными».

Между тем в 1917 г. большевики довольно скоро поняли, что Советы легче выполняют разрушительные задачи революции, нежели решают различного рода организационные вопросы. Позднее возникла опасность, что Советы не смогут стать центром углубления революции, поскольку господствующие позиции в них заняли умеренные социалисты, убежденные, что им предстоит освободить место органам «представительной демократии». И только благодаря инициативе самих масс Советы смогли парализовать систему управления «сверху». Основным источником силы Советов стало то, что они опирались на классовые организации пролетариата.

Стихийная консолидация пролетариата в 1917 г. выразилась в возникновении фабрично-заводских комитетов, создаваемых рабочими непосредственно на производстве. В короткий срок из стачечных комитетов фабзавкомы превратились в постоянные организации, занимавшиеся всеми сторонами жизни предприятий, прежде всего контролем над наймом рабочей силы и производством. Организации, подобные фабзавкомам, рождались и в ходе борьбы западноевропейского пролетариата; в последнее время на Западе применяются различные формы участия рабочих в управлении предприятиями. Производственная демократия в 1917 г. отражала стремление к самоуправлению, решению «снизу» социальных, а затем и экономических вопросов. Эта тенденция открывала возможность обновления всей системы общественных отношений.

Фабзавкомы возникли в результате массового почина для скорейшей, не стесненной цеховыми перегородками консолидации рабочих отдельных предприятий. Они не противостояли традиционным формам профессиональной организации, но сдерживали присущую им тредюнионистскую тенденцию к «социальному партнерству». Их деятельность простиралась от борьбы против пьянства и решения продовольственных вопросов до участия в политических кампаниях, а затем и подготовке вооруженного восстания, причем удельный вес политических акций возрастал. Экономическая их деятельность также неуклонно усложнялась: все чаще делались попытки организовать снабжение предприятий топливом и сырьем, контролировать финансовую деятельность администрации. Эта сторона деятельности фабзавкомов указывала на необходимость объединить их усилия с городскими и сельскими кооперативами.

В сфере политической фабзавкомы формировали костяк «рабочих групп» в Советах, органах местного самоуправления. С их помощью пролетариат устанавливал связь и взаимодействие с другими отрядами трудящихся на всех уровнях — от внутризаводского (со служащими) до общероссийского (с солдатами и крестьянами) — по социальным, экономическим и политическим вопросам. Объединенные в общероссийском масштабе, фабзавкомы стали подлинным центром пролетарской революции, в которую через систему связанных с ними аналогичных массовых организаций втягивались более широкие слои. Так нарастала социальная ткань новых общественно-экономических отношений. Завком крупнейшего в стране Путиловского завода в Петрограде разъяснял: «Приучаясь к самоуправлению на отдельных предприятиях, рабочие готовятся к тому времени, когда частная собственность на фабрики и заводы будет уничтожена и орудия производства вместе со зданиями, воздвигнутыми руками рабочих, перейдут в руки рабочего класса».

Широчайшая активность масс в сфере производственной демократии не означала негативного отношения к традиционной профессиональной форме самоорганизации. Наиболее деятельные фабзавкомы крупных предприятий сами подталкивали рабочих к вступлению в отраслевые профсоюзы. В конечном счете все это вело к качественным сдвигам в психологии и сознании масс. Характерно, что в 1917 г. «трудовая интеллигенция» ясно сознавала, что рабочий класс задает тон всей общественной жизни.

Но одновременно нарастала и разрушительная, анархо-синдикалистская тенденция в движении пролетарских масс. Наиболее ощутимо она проявлялась в стачечном движении. Некоторые исследователи определяют численность забастовщиков в сентябре — октябре 1917 г. в 2 млн и считают стачечное движение решающим в развитии революции, хотя его воздействие на развитие сознания масс вряд ли следует идеализировать. Осенью 1917 г. наметилась тенденция к отказу наиболее развитых рабочих крупных предприятий от забастовок; общий рост стачечной активности происходил скорее за счет периферийных отрядов пролетариата. Стоит обратить внимание на мнение американских исследователей, что в ходе своей борьбы рабочие России вышли за пределы обычного типа конфликта, характерного для западных стран, и пришли к отрицанию всей системы ценностей буржуазного общества.

В каком направлении развивалась активность других слоев трудящихся в 1917 г.? Очевидна сложность этого вопроса, важного для понимания общей направленности революционного процесса в многоукладной, многонациональной, мелкобуржуазной стране. Главное здесь — выявить в движении социально разнородных масс России в 1917 г. элементы системной целостности, что необходимо для понимания сути и итогов Октября.

В 1917 г. общенациональный кризис вызвал активизацию всех живых сил общественного организма, вынужденных решать проблему своего социального выживания. Политическое творчество крестьян привело к образованию уже к середине 1917 г. нескольких десятков тысяч различных организаций — прежде всего самодеятельных крестьянских комитетов, опиравшихся на традиционные сельские сходы. Крестьянство избрало формы самоорганизации, функционально однотипные с пролетарскими, но несущие в себе отпечаток общинной традиции. Вопреки стремлению эсеров «сверху» направить это движение на осуществление хлебной монополии и реформирование земельных отношений, сельские труженики самоорганизовывались с иными целями. Налицо было их стремление создавать свои крестьянские Советы. К октябрю ими было создано 67 губернских и 437 уездных Советов.

Высокая активность крестьянства определялась прежде всего остротой их борьбы против помещиков. Вторая же «социальная война» была направлена против кулачества; соотношение двух социальных войн вызывает споры, его еще предстоит изучать. Отметим другое. Накал классовой борьбы в деревне определялся и антинародной политикой Временного правительства. «Если министры не исполняют волю народа, — писал в Петроградский Совет один из крестьян, — то доверие к ним отнимается». Характерны признания антибольшевистской прессы о настроениях крестьянства. «“Большевик” и “Ленин” теперь ходячие термины по всей Руси, — писали “Русские ведомости” 23 июля 1917 г. — Эти слова, еще совсем недавно привычные лишь небольшой кучке интеллигентов, теперь бродят и по деревенским избам, и по деревенским поселкам».

К осени 1917г. крестьянское движение приобретало все более наступательный характер, попыток реформистской перестройки аграрных отношений практически не было. Крестьянство, используя «пролетарский» образ действий (на манер фабзавкомов) и дополняя его разгромами имений, руководствовалось при этом собственными целями. Это свидетельствовало о том, что крестьяне идут за активной частью общества, но вовсе не исключало того, что по мере достижения этих целей они вновь замкнутся в «идиотизме деревенской жизни». Так, в сущности, и произошло после победы Октября, когда пролетарская государственность натолкнулась на сопротивление крестьянской массы.

Солдатские массы — этот «маргинализованный» слепок российского общества — сыграли выдающуюся роль в революции. Они обнаружили поразительную организационную активность. После Февральской революции они численно превзошли рабочих в составе Петроградского Совета, а в уездных и заштатных городах выступали зачастую создателями Советов. Но первоначально в составе солдатских комитетов преобладали выходцы из городской интеллигенции. Лишь после разгрома корниловщины в настроениях солдатских масс произошел перелом: требование скорейшего прекращения войны стало господствующим. Довольно распространено мнение, что в 1917 г. именно армия, не желая подчиняться правительству, намеревавшемуся продолжать войну, решила судьбу Октября. Однако развитие революционного процесса не может быть понято на уровне столь элементарных причинно-следственных связей и простейших моделей поведения масс. Очевидно стремление солдат действовать вместе с рабочими, попытки «города» (главным образом через отпускников и дезертиров) воздействовать на «деревню». Но все же судьбу Октября решил пролетариат.

Обратим внимание еще на один момент. Несомненно, волна слепой жестокости и безудержного насилия шла прежде всего из армии, от солдатских масс. Акты кровавой расправы с офицерами в 1917 г. были весьма часты. Нет нужды оправдывать эту темную сторону революции. Но, оценивая такие явления с нравственной общечеловеческой точки зрения, надо прежде всего помнить о тех страданиях и ужасе безысходности, в пучину которых оказалась ввергнута наиболее активная часть населения страны. Насилие, особенно если оно приобретает характер общегосударственной практики, ведет к эскалации террора «снизу». Упорная антинародная политика продолжения империалистической войны, поддержка ее соглашателями привели к такому размыванию нравственных устоев, что самые принципы справедливости были осмыслены народом как необходимость найти конкретных виновников своих бед и избавиться от них.

Весьма непрост вопрос о характере и целях национально-освободительного движения нерусских народов России, составлявших 57 процентов ее населения. В прошлом идеология сталинского великодержавия склонна была делать упор на «сепаратизме» различного рода «буржуазных националистов». В настоящее время чаще подчеркивается антибольшевистская настроенность различного рода национальных организаций. На деле ситуация была более сложной. Необходимо признать: в той мере, в какой всякая революция сопряжена со стихией эмоций, она неизбежно приводит к «издержкам» национальных страстей и иллюзий. В 1917 г. трудящиеся массы нерусских народов, активно выступая против великодержавной контрреволюции, менее всего мечтали о привычном для буржуазных революций прошлого идеале национальной государственности. В их действиях, стремлении укрепить принципы равноправия и суверенитета народов прослеживается объективная общероссийская взаимосвязанность хода революционного процесса, хотя сознание трудящихся масс в результате социальной демагогии националистов получало утопический и социально-эгоистический ориентир. Конкретно: обещания скорейшего решения аграрного вопроса путем создания «национального» земельного фонда помогали националистам завоевать симпатии крестьянских масс. Своего рода демократическим компромиссом стало повсеместное распространение лозунга «федерализации» страны. Ленин вскоре поддержал его.

Успех идей интернационализма был значительнее там, где острее были классовые антагонизмы между пролетариатом и буржуазией, крестьянством и помещиками: в Латвии, Эстонии, Белоруссии. Ленин обращал внимание на показатели «доверия» пролетариату со стороны народов России, выраставшего из недоверия к буржуазной государственности (Поли, собр. соч. Т. 34. С. 299, 300). Известна выдающаяся роль латышских стрелков в победе Октября, но столь же известны попытки образовать некий антибольшевистский альянс Центральной рады, Закавказского сейма, казачества и сибирских областников. Единство народных сил против буржуазной государственности не исключало противоречий между пролетариатом и национальной демократией после ликвидации их общего противника. Понятно, что разобраться в эмоциональном хаосе революционной действительности труднее всего. Столь же трудно преодолеть синдром «потребительского» отношения к прошлому, оборачивающийся особым неприятием революционной стихии. Особенно остро все это сказывается на нынешней оценке широко развернувшихся в 1917г. национальных движений. Несомненно, национальные чувства разрастаются до гигантских масштабов в силу известного преломления в сознании народов общей социальной напряженности, что является отражением стремления добиться хозяйственной самостоятельности в соответствии с известными трудовыми традициями.

Диалектика углубления революции была такова, что стихийная тяга масс к утверждению их собственных трудовых идеалов и общечеловеческих ценностей — прежде всего стремление к миру — не исключала насилий, погромов. Более того, к Октябрю волна анархических действий нарастала. Но склонность к насилию обнаруживали наиболее отсталые слои трудящихся; пролетариат показывал весьма высокую степень классовой выдержки и сознания. Демократия не отождествлялась им со вседозволенностью, разрушение старого миропорядка — с анархией.

Поскольку революция утверждает новую систему ценностей, возникает вопрос: где кончаются социальные иллюзии и начинается сознательная активность масс? Известно, что в немарксистской социологии пользуются признанием элитарные теории прогресса, отрицающие способность трудящихся выступать самостоятельными субъектами истории, признающие за ними лишь роль статистов революций, способствующих захвату власти «элитой». И далее: какое место занимал элемент утопии в социальных побуждениях народа? Взлеты утопического сознания связаны с ощущением бесперспективности настоящего. Утопия бывает ориентирована либо на прошлое, либо на будущее. Пожалуй, наиболее поразительным фактом революционной действительности 1917 г. было то, что массы, вполне не искушенные в межпартийной борьбе, обнаружили четкую политическую ориентированность и общенациональную масштабность своего мышления. В то время как масса интеллигенции надежды на обновление России возлагала главным образом на политическую демократизацию по западному образцу, трудящиеся, проявляя гигантскую социальную самостоятельность, связывали достижение общественного идеала с деятельностью определенных политических партий. На прошедших в мае — октябре муниципальных выборах основная масса горожан голосовала за общероссийские партии, а не за «обывательские» списки.

Если выделить летние и осенние выборы, то обнаруживается, что при устойчивости социалистических симпатий все большее предпочтение отдавалось большевикам. Наиболее показательны проводившиеся в разное время общегородские и районные выборы в Петрограде и Москве. Если в столице в мае — июне за большевиков проголосовало лишь 20 процентов избирателей, то в августе — уже 34 процента. Результаты выборов в Москве еще более впечатляющие. Если в июне за большевиков голосовало 12 процентов избирателей, то в августе они получили 52 процента голосов. Это произошло за счет резкого падения популярности соглашателей при заметно усилившемся абсентеизме (отказе от голосования) избирателей.

О чем свидетельствует избирательная статистика? Только ли о неуклонной большевизации масс в крупнейших городах, задававших тон политической жизни страны? Осенние выборы в Москве состоялись после провала корниловщины, и результаты их говорят о том, что это была реакция масс на угрозу контрреволюции, они предпочли реформистской деятельности умеренных социалистов революционное насилие над имущими классами. Разумеется, результаты выборов не могли отразить всей гаммы настроений масс, но существуют ли вообще данные, способные вполне отразить многомерность и динамику их сознания?

Обратимся к политической символике и в качестве примера — к знаменам революционной эпохи, еще не оцененным по достоинству как источник. Вопреки привычным представлениям нашего времени, на красных полотнищах 1917 г. мы не обнаружили ни набора стандартных партийных лозунгов, ни издержек наивного пафоса. Налицо сочетание вполне прозаических и весьма разнородных ближайших социальных требований и ясного понимания всемирно-исторического масштаба происходящего. Вряд ли можно заподозрить, что лозунги «навязывались» «несознательным» массам революционными «элитами» или подсказывались партийными функционерами: часто обнаруживаются в них стертые следы эсеровских призывов. Политические устремления рабочих отражает дарственное знамя путиловцев солдатам гвардейского Павловского полка. На нем изображены воин в древнеримских доспехах и рабочий с молотком у наковальни, заключающие союз рукопожатием. На полотнище вышиты слова: «Да здравствует Российская революция как пролог к социальной революции в Европе. Клянемся под этим знаменем добиться братства всех народов!» На другой стороне надпись: «Да здравствует социализм! Да здравствует Интернационал!»

По существу, это переложение основных идей и целей большевизма: курс на мировую революцию, призванную радикально изменить взаимоотношения между народами соответственно идеалам людей труда. Сознание путиловских рабочих вряд ли можно отнести в разряд социальных утопий. Его пронизывала уверенность в сопричастности к событиям мировой истории, стремление практически определять ее ход.

Поскольку нынешнее массовое сознание все же склонно судить о политических симпатиях по результатам выборов, обратимся к итогам избирательной кампании в Учредительное собрание. В ноябре 1917 г. из трех основных групп партий большевики завоевали 22 процента голосов, социалистические партии 60 процентов (из них свыше 55 процентов — эсеры), кадеты и «националы» — 17 процентов. Казалось, большевики безнадежно отстали от эсеров в своем влиянии на массы: среди 715 депутатов эсеров было 370 (большевиков 175, представителей национальных партий — 86, левых эсеров — 40, кадетов — 17, меньшевиков - 15). Но результаты выборов отражали и определенный поворот симпатий в сторону большевиков. Характерно, что число поданных за них голосов намного превышало удельный вес рабочего класса в населении страны, тогда как «крестьянская» партия эсеров не смогла собрать «своей» доли голосов в деревне. Слабыми оказались позиции национальных партий — население страны, наполовину состоявшее из нерусских народов, предпочло голосовать за общероссийские партии. Несомненного успеха добились кадеты: число поданных за них голосов далеко выходило за социальные границы классов буржуазии и помещиков. Налицо была четкая поляризация основных классовых сил.

Анализ электората убеждает, что большевики, не получив общенационального мандата на управление страной, возглавили наиболее радикально настроенную часть народа в административных и промышленных центрах страны. В целом массы отнюдь не сделали выбора в пользу «пролетарского» социализма. Но они хотели «своей» власти. Этим устремлениям, казалось, наиболее полно отвечали большевики.

Некоторые итоги

Сегодня очевидно, сколь не оправдано было членение событий 1917 г. на «буржуазно-демократическую» и «социалистическую» революции, на «мирный» и «немирный» этапы развития революционного процесса, на «сознательное» и «стихийное» в движении масс. Революционная действительность более многообразна и взаимосвязанна. Современные дискуссии о событиях 1917 г. ясно убеждают, что схема «Краткого курса», положившая в основу истории советского общества его деление на «чистых» и «нечистых», якобы вполне определившееся в октябре 1917 г., не имеет ничего общего с исторической реальностью.

Несомненно, всякая революция начинается «сверху», отражая неспособность власти управлять по-старому, но становится таковой, лишь сомкнувшись с массовым движением «снизу». Тогда революционные идеи действительно овладевают массами и превращаются в движущую силу истории. Но куда направлен вектор этой силы? Идеологические конструкции, упрощаясь до лозунгов, неизбежно преломляются сквозь толщу народных утопий — отнюдь не только революционных. Знание становится предметом веры, и это выталкивает на поверхность общественной жизни так называемых харизматических, то есть наделенных в глазах масс чертами исключительности, лидеров, действующих не по праву, а по интуиции. Но последние, вступив в область неизведанного, склонны бывают руководствоваться доктриной, а не «здравым смыслом». Отсюда начинаются действительные «загадки» революции, которые массовое сознание «застойного» времени решает по своим собственным, увы, примитивным меркам.

Сколь велика была в 1917 г. угроза контрреволюции? Существовала ли опасность российской Вандеи? Да, результаты выборов ясно указывают на это: в аграрных районах, в Сибири, Закавказье, непромышленных губерниях Украины, казачьих районах позиции большевиков были слабыми. Выборы показали «географию» будущей гражданской войны — в случае, если революции суждено было замкнуться в национальных рамках, опасность этого вполне сознавалась.

В связи с этим Октябрьское вооруженное восстание и последовавший в ночь с 5 на 6 января 1918 г. разгон Учредительного собрания выглядят как вполне логичные действия, предпринятые большевиками в союзе с левыми эсерами. Но заставляет задуматься другое. Декрет о мире отвечал социальным интересам громадного большинства трудящихся России, но вместе с тем он был откровенным призывом к мировой революции, то есть предполагал разрастание масштабов насилия. Декрет о земле содержал уступку мелкобуржуазным представлениям о справедливости и в силу этого таил в себе опасность того, что крестьянство, расправившись с помещиками и реализовав свой идеал уравнительного землепользования, отвернется от городского пролетариата. Декрет о рабочем контроле находился в известном противоречии с идеей централизации банковского дела и принудительного объединения промышленных предприятий. В целом Октябрьская революция свершилась под знаком общечеловеческих ценностей и демократии, но стала утверждаться путем невиданного классового насилия.

В январе 1923 г. в условиях, когда Россия прошла кровавое чистилище гражданской войны с ее «военно-коммунистическим» забеганием вперед и ожиданиями мировой революции, когда до предела обнажилось унаследованное от прошлого устрашающее противоречие между хозяйственными укладами города и деревни, когда страна, отбросив старые социокультурные ориентиры, утратила и свою интеллигенцию, Ленин, отойдя, ввиду болезни, от текущих дел, дал свою оценку итогов и уроков Октября. Нет нужды выводить предпосылки революции из западноевропейских образцов, считал Ленин, ибо у народов свой счет к прошлому и свои представления о будущем. Куда уместнее задаться вопросом: «А не мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он, под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации?» И если для построения социализма требуется некий, еще никем не определенный «уровень культуры», то почему нельзя начать «с завоевания революционным путем предпосылок» для него, «а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы» (Полн. собр. соч. Т. 45. С. 380, 381). Таков был извлеченный Лениным важнейший итог и урок Октября для всех стран, не желающих плестись в хвосте капиталистического прогресса или испытать на себе все антидемократические судороги «догоняющего» буржуазного развития. Время, однако, вносит в этот вывод свои коррективы. Несомненно, что любую революцию нельзя оценивать в рамках ею же расставленных идейных координат, ибо сознание революционной эпохи в принципе не может быть адекватно общеисторическому смыслу происходящего. Забвение этого правила уже обернулось вырождением отечественной исторической мысли: и деформацией социальной памяти народа.

Очевидно, что мощь Октябрьского взрыва, его глобальные последствия были обусловлены смыканием критических точек общероссийского и мирового развития. Во-первых, в начале XX в. «догоняющая» Россия переживала традиционный для нее цикл «смуты»: неповоротливая власть, не сумев завершить насущных преобразований в экономике и политике, спровоцировала настоящее «восстание масс». Во-вторых, весь мировой капитализм пережил тогда же остро кризисную фазу своего развития, с трудом выйдя из нее на путь активного само реформирования. Учитывая это, большевистский Октябрь предстает дерзновенной попыткой уравнять исторические шансы всех народов на пути мировой социалистической революции. Можно говорить об «утопизме» подобных замыслов, но нельзя не признать, что они были подготовлены всем развитием тогдашней социальной мысли, а человечество до сих пор страдает от невозможности их воплощения в жизнь. Впрочем, частично Октябрь выполнил свою «мировую миссию», ускорив слияние на Западе либеральной и социалистической традиций в соответствующей социальной политике.

Правда, столкновение в замкнутом пространстве одной страны «пролетарской» и «крестьянской» революций обернулось, кроме всего прочего, и аннигиляцией творческой энергии народа, а соединение в этих условиях идеи управления обществом «по плану» с уравнительными настроениями масс привело, к сожалению, к длительному торжеству сталинизма. Нет нужды объяснять, насколько актуальны и эти уроки Октября.

Опубликовано в: Октябрь 1917: Величайшее событие века или социальная катастрофа? Под ред. П.В. Волобуева - М.: Политиздат, 1991.